21.04.2011 admin Прочее, 0
Рассказ у охотничьего костра
Прозрачной, задумчивой осенью, когда водоплавающие собираются в дальнюю дорогу, я с товарищем охотился на озерах, затерявшихся на рубеже леса и степи.
Лес наступал, выбросив вперед десанты: небольшие колки осин и берез, дубняка и ольхи, тополей и ивняка, расцвеченные, как набивной ситец, самыми яркими красками.
Степь отступала. Кроме леса ее теснили озера: большие и маленькие, чистые и заросшие, с ровными и изрезанными берегами. Даже изредка встречающиеся местные жители не знали названий всех этих озер, а на картах, даже самых подробных, их и искать было нечего. Упомяну только, что озера эти лежали на известном Тургайском пути птичьего перелета.
Стон стоял на озерах и в небе от утиного крика, всхлипывания чаек, пересвиста куликов. А однажды на заре мы услышали довольное гоготание гусей, видимо, предвкушающих отдых на озерах, и музыкальное поклыкивание казарок. На рассвете, когда мы шли мимо маленькой рощицы к заросшему озеру, где у нас стояла надувная лодка, на нас изза деревьев неожиданно налетела стая казарок. Я быстро скинул с плеча ружье и дважды выстрелил. Мой товарищ тоже снял ружье, но, к моему удивлению, не выстрелил, хотя расстояние до казарок было убойное.
— С некоторых пор я казарок не стреляю, — ответил товарищ на мой изумленный взгляд.
А вечером у костра он рассказал мне такую историю:
— Однажды мне довелось охотиться на берегах Беломорско-Балтийского канала, построенного еще в годы первых пятилеток. Канал проходил по «краю непуганых птиц» — таежной глухомани, где когда-то ютились скиты староверов да скрывались беглые люди, где когда-то проходила «Осударева дорога», по которой царь Петр в начале восемнадцатого века перетаскивал свои фрегаты из Белого моря в Балтийское. Домики водников встречались лишь возле шлюзов, плотин и водосбросов.
Мы, трое охотников, сошли с катера где-то между восьмым и девятым шлюзами. Прямо от берега канала начинался дремучий лес. Он изрезан вытянутыми с севера на юг озерами, которые здесь называются ламбинами, и пересечен длинными холмами из валунов, песка и морены — следами проходившего здесь когда-то Скандинавского ледника.
В лесу еще сохранились поселки лесорубов, рубивших лес для строителей канала, заросшие дороги, а иногда среди болота чернели полусгнившие остатки шалаша, поставленного охотниками на тетеревином току почти четверть века назад!
Вечерело, когда мы подошли к такому заброшенному поселку. Кое-где в окнах тускло блестели еще сохранившиеся стекла. Кровельную дранку на провисших крышах посрывал ветер, и стропила торчали, как ребра скелетов.
От большой площади, бывшей, вероятно, лесным складом, веером расходились три узкоколейные железные дороги, с разобранными рельсами и сгнившими шпалами. На углу самого большого дома висел кусок рельса, возвещавший когда-то обитателям поселка о начале и конце рабочего дня.
Выбрав лучше других сохранившийся маленький домик под покосившейся тесовой крышей и с проржавевшей печкой, сделанной из железной бочки, мы расположились прямо на полу и принялись за стряпню.
Определенного плана охоты у нас не было. Предполагалось завтра затемно разойтись в разные стороны, выбрать самые высокие, уже облетевшие березы, рассадить на них тетеревиные чучела, укрыться в шалашах и ждать удачи. А днем побродить по лесу и ламбинам в надежде взять зайца-беляка «на узёрку», глухаря с подхода, рябчика на манок или утку на лесном озере.
Ночь выдалась холодная и ветреная. Еще не рассветало, а я уже шагал по средней узкоколейке.
На небе ни звездочки. Лес и небо сливались воедино. Где-то натужно скрипело на ветру дерево, упавшее в развилку сучьев соседа. Низко пролетели с грустным посвистыванием исландские песочники. Стороной прошла стая гусей-гуменников.
Вскоре небо отделилось от леса. Засветились стволы берез. Несколько раз стукнул дятел и задумался: не рано ли он принялся за работу? Над лесом низко ползли тяжелые облака, иногда цепляя косматым брюхом за острые вершины елей.
Полотно узкоколейки вышло на мочажину. Может быть, здесь проходила «Осударева дорога», по которой русские богатыри волокли фрегаты на шведа?
Стало совсем светло. Я свернул с полотна на сельгу и пошел по ее хребтине, высматривая самую высокую березу. Облака спустились еще ниже. Оседая на сучьях, они превращались в капли и с легким шумом падали на сухие листья. Вскоре заморосил холодный дождь.
Намокшие листья и мелкие сучки бесшумно пружинили под ногами. Боровая дичь и зайцы подпускали почти вплотную. Увлеченный удачливой охотой, я не заметил, как окончился короткий осенний день и начало смеркаться.
Я сориентировался по компасу и направился в сторону бывшей узкоколейки, по которой шел сюда. Стало подмораживать. Сучья деревьев превратились в сосульки и мелодично звенели на ветру. Мокрая трава и мох схватились льдом. Идти стало трудно. Ноги разъезжались самым непредвиденным образом.,
Неожиданно путь мне преградила узкая, как заросшая протока, ламбина. Днем она мне не встречалась. На берегу стоял обгоревший пень, вокруг которого валялись крупные головешки от большого костра, горевшего здесь много лет назад. В сгустившихся сумерках мне показалось, что влево ламбина тянется не более чем на сотню шагов. И я пошел в обход озера влево.
Но за одним коленом протоки следовало другое. Конца ламбине не было. Это начинало меня беспокоить и раздражать. В самом узком месте протоки поперек ее лежала срубленная сосна. Не раздумывая, я двинулся по бревну. Но едва я сделал несколько шагов, как истлевшее дерево переломилось и я очутился почти по шею в ледяной воде. Вылив воду из сапог и карманов, я убедился, что спички безнадежно раскисли.
От холода тело сводили судороги. Необходим костер. Нужно добыть огонь, но как? Был бы хотя клочок сухой ваты, можно было бы зажечь ее выстрелом. Но на мне не было сухой нитки. При малейшем движении к телу прикасались новые холодные участки мокрой одежды — и это было мучительно. Хотелось сесть и сидеть, скрючившись неподвижно, сберегая последнее тепло.
Но я знал, к чему это ведет. И вновь двинулся вдоль берега в обход бесконечной ламбины.
Стало совсем темно. Компас был у меня без светящейся стрелки. Иногда ветер доносил обрывки пароходных гудков, но определить направление их было невозможно.
… Когда под ногами заскрипели угли и головешки большого костра, лежавшие возле обгорелого пня, я понял, что обошел озеро кругом!..
Несмотря на дрожь, испарина выступила у меня на лбу. Присев на обгорелый пень, я задумался о случившемся.
Много дней мне приходилось ходить по тайге и тундре, много ночей проводить у костра летом и зимой, под нудный гул комара и гнуса и под треск мороза в снегу на стланиковой подстилке вот с этим самым компасом и обыкновенными спичками. Правда, тогда я завертывал их в восковку и рассовывал по всем карманам и даже в подкладку шапки, чего не сделал сегодня. Но там до человеческого жилья были десятки, а иногда и сотни километров! Здесь же где-то рядом проходит канал, где-то рядом живут люди и даже слышны пароходные гудки. А дело принимает скверный оборот!.. Да, тайга не любит фамильярности.
Мороз усиливался, ветер крепчал и пронизывал до костей. Мокрая одежда замерзала на мне, и я превращался в рыцаря, закованного в ледяные латы. С трудом поднявшись, я пошел вдоль озера. Вскоре я потерял берег и побрел прямо, не разбирая дороги. Иногда я падал и лежал на мерзлой земле до тех пор, пока не начинал коченеть. Зубы лязгали так, что заболели челюсти.
Мокрая одежда отнимала огромное количество энергии. Вскоре я обессилел до того, что с трудом поднимался на ноги.
Скорее, скорее бы рассветало!..
Но осенние карельские ночи длинные…
Наконец я свалился так, что после долгих бесплодных попыток подняться уткнулся лицом в обледеневшую траву и стал сочинять себе некролог. Я представил, как через несколько дней меня найдут замерзшим…
— Ну, уж это дудки!..- воскликнул я и вновь стал барахтаться на скользкой траве, пытаясь встать на ноги. — Замерзнуть в октябре, бывалому охотнику (каким я считал себя), на берегу канала — стыда не оберешься!
Вдруг стволы ружья ударились обо что-то металлическое. Я протянул руку. Рельс!.. Узкоколейный железнодорожный рельс!.. Я лежал на полотне бывшей узкоколейной железной дороги!
Я вскочил, как катапультированный. Спасен!.. Теперь я спасен!
Усталости как не бывало, и я быстро зашагал по полотну в сторону заброшенного поселка.
Вскоре я подошел к полуразрушенному деревянному мосту. Его, кажется, я не проходил утром. Может быть, я свернул с насыпи в лес раньше, не доходя до моста?
За мостом полотно пошло однообразно: небольшие выемки сменялись небольшими насыпями, под которыми проходили трубы для пропуска воды, и я успокоился.
Я шел довольно быстро и уже с нетерпением стал всматриваться в темноту ночи с надеждой увидеть сноп искр над трубой печки нашей избушки, как неожиданно полотно, выйдя из выемки, оборвалось на полупровалившемся мосту. И мне вновь показалось, что утром я не проходил эти места.
Перебравшись через мост, я уже не так прытко зашагал дальше.
Вдруг страшная догадка осенила меня.
В ту ли сторону я иду?..
И я стал рассуждать: на охоту я шел по средней узкоколейной дороге и свернул с нее в лес налево. Безусловно, возвращаясь в свою избушку, выйдя на узкоколейку, я должен свернуть направо. Но если я вышел не на свою, среднюю дорогу, а на соседнюю, крайнюю? Тогда, свернув вправо, я пойду по ней в противоположную от поселка сторону. И так буду идти до тех пор, пока не свалюсь от усталости и холода.
Ноги вновь подкосились у меня. Я с надеждой обвел взглядом небосвод. Небо было плотно закрыто тучами и сливалось с лесом. Ни звездочки, ни рассвета. Осенняя ночь длинная.
Ветер беспорядочно метался над вершинами деревьев, в выемках и просеке дороги, сек мне лицо замерзшими хлопьями снега. Надо идти. Двигаясь в любую сторону, я имею пятьдесят шансов из ста выйти к старому поселку, к огню, к друзьям.
Неподвижность же — смерти подобна.
И я зашагал дальше, с усилием переставляя ноги, с каждым шагом теряя надежду на благополучный исход сегодняшней охоты.
Вдруг откуда-то издалека, сквозь шум ветра, донеслась мелодичная перекличка летящей в ночи стаи казарок. Меня всегда трогало их берущее за душу «поклыкивание», но сейчас оно показалось мне райской, несущей спасение музыкой.
Я напряг слух до предела. Только бы определить, откуда несется эта грустная, прощальная мелодия?
Характерные звуки переклички казарок, быстро нарастая, раздались почти над головой и так же быстро замерли вдали. Стая летела с попутным северным ветром!
Сомнения не было: я шел на север, навстречу неотвратимой гибели. ..
Дорога теперь известна, но силы иссякли. Растрачена понапрасну последняя энергия. А идти, оказывается, еще далеко, очень далеко.
Спасение в движении. Надо идти обратно, пока слушаются ноги. С трудом перебрался через мост. Потянулись пройденные уже знакомые места.
Когда возвращаешься ошибочно пройденной дорогой, путь кажется особенно длинным. Невольно сравниваешь, где бы ты был сейчас, если бы не ошибка. Для меня моя оплошность могла стать роковой.
Кисти рук и шея были в кровь растерты обмерзшими рукавами и воротником. К мокрой одежде я уже притерпелся и даже перестал замечать холод. Но останавливаться стал чаще. Хотелось упасть на землю и не мучить себя бесплодными усилиями.
Наконец я понял, что больше не могу сделать ни одного шага. В ушах стоял звон и шум. Я терял ориентировку в пространстве и повалился на землю, ударившись затылком о стволы ружья. Сознание стало угасать. Окоченевшими пальцами я снял предохранитель и нажал спусковые крючки. Выстрелы своего ружья я услышал откуда-то издалека. Может быть, побывавшие в воде патроны дали осечку, а выстрелы мне показались…
… Когда я очнулся, то долго не мог понять: где я? Кто-то тряс меня за плечи так, что голова моя болталась, как колотушка. Вдруг яркий свет ослепил меня.
— Жив! Открыл глаза! — услышал я над собой.
Не помню, сколько мы добирались до избушки. Окончательно я пришел в себя уже сидя закутанным в сухую телогрейку у раскаленной докрасна железной печки, и над которой на жердях висела моя мокрая одежда.
Только тот, кто испытал такое я переодевание, может по-настоящему определить мое блаженство!.. Чайник добродушно хлопал крышкой, дрова уютно гудели и торопливо потрескивали в печке. А когда после небольшого затишья порывы северного ветра принимались, как дробью, стегать крышу и стены нашей избушки, я безотчетно ежился и подвигался к печке еще ближе.
Вдруг сквозь колючий шорох ветра мы услышали грустный клич казарок, покидающих неприветливую родину,
— Живой компас, — сказал я, кивнув в сторону улетающей стаи.
Да, если бы не казарки, не сидел бы я в теплой избушке и не пил бы чай у раскаленной печки.
— А казарок с тех пор я больше не стреляю, хотя и бывает такая возможность.
Рассказ